ЛЮБИМЫЕ АКТРИСЫ... ВАЛЕНТИНА ТЕЛИЧКИНА...
ЛЮБИМЫЕ АКТРИСЫ... ВАЛЕНТИНА ТЕЛИЧКИНА... Никто из земляков Вали не сомневался, что она – будущая артистка. Только папа говорил: «Неужели ты такая дура, что только на это годишься» Но Валентина добилась своего, доказав отцу, что актерство – не дурь. А еще прославила место, где родилась и где прошло ее детство – село Красное Горьковской области.
– Когда-то в моем селе насчитывалось 700 домов. Его не коснулось вырождение традиций. Мы, дети, больше всего любили Пасху и Рождество. Ходили по домам – кто деньги подавал, кто пряники или конфеты…
Папа мой был вулканизатором, мама – продавцом. Меня они затеяли в преклонном возрасте – папе было под 50, маме 40. Я была седьмым ребенком. Когда в моей жизни случаются тяжелые моменты, я думаю: «Боже мой, меня вообще ведь могло не быть…» Сегодня трудно представить, что седьмым ребенком ты мог бы появиться. Я на одного с трудом решилась. Постоянно откладывала. Довольно поздно родила – в 35.
Когда мама меня рожала – деревенская женщина, да еще и в 40 лет, – ей было стыдно. Как-то она мне сказала: «Я еще в пузе с тобой настыдилась». Но когда я маме позже задала вопрос: «Жалела, что я появилась» – она ответила: «Ни секунды не пожалела ни об одном ребенке. Тебя Бог послал, а что ж я-то...» И это проходит через всю жизнь – меня послал Бог на эту землю.
До 17 лет, пока я не уехала в Москву, чувствовала защищенность. Семья для меня была стеной. Только осознала это я, уже будучи совсем взрослой, когда наступила перестройка. И мне страшно стало жить.
Папа не терпел слово «не могу». Говорил: «Не может умный здоровый человек чего-то не мочь». И в меня это поселил: «Ты говори, хочешь или нет, а «не могу» – этого быть не должно». Помню, сказала однажды: «Хочу стать балериной. Но как быть, если в Арзамасе на них не учат» На что папа ответил: «А о таких вещах, значит, и думать нельзя. Ищи замену. Танцами займись». И привез книжку «Танцы народов мира», там все позиции описывались. И тоска по балету сменилась радостью от танцев. Потом я даже вела танцевальный кружок в школе.
Самая яркая страница в моем детстве – это самодеятельность, в которой я утонула по макушку. Односельчане на улице окликали: «Валь, когда концерт-то» Устраивали их по большим праздникам или на выборы. Все село приходило.
Но самый оглушительный успех был, когда я спела частушку. Тогда я впервые услышала аплодисменты. Папа удивлялся: «Ты не можешь помнить. Тебе и трех лет не исполнилось, когда тебя воспитательница Надежда Ивановна Павлова поставила на табуретку». Но я помню ту табуретку, помню частушку (смеется): «А я маленькая, аккуратненькая, что есть на мне, пристает ко мне. Ух-ух-ух!» И меня с тех пор не называли Валей. Все называли «аккуратненькая». Уже и телка такая, дай бог, а все – «аккуратненькая»...
Была одна история с фильмом «Журналист». Вся страна меня полюбила за Валю, за героиню, а в селе – глухое молчание. Я домой тогда часто ездила. Помню, мама спрашивала о Юрии Васильеве: «А кто он Уж больно всем понравился». Обо мне – ни слова. А когда я приехала после «Осенних свадеб», тогда уже мама расслабилась, вздохнула: «Вот, доченька, в таких фильмах ты и снимайся. А то что за Валя эта – как пыльным мешком из-за угла тюкнутая. Никому ты из наших не понравилась». А папа… Надо знать моего папу. Он почти все время носил с собой «Советский экран», уже изрядно потрепанный. И как кто заговаривал обо мне, отвечал: «Не знаю, не знаю… Но вот сведущие люди думают противоположное» (улыбается). И показывал журнал, где очень хвалили меня, – там были невероятные отклики и наших критиков, и иностранных артистов, фильм же ездил на фестиваль. Односельчане полюбили меня. Они и до сих пор звонят мне, поздравляют с юбилеями.
Приезжая домой, я поражалась. Входила в дом, и первое, что видела – низкие потолки. Но через три минуты мне казалось, что это единственные потолки на свете. Как будто других не было – ни московских, когда я в общежитии жила или в гостинице, ни тех, что в отелях, самых роскошных. А когда я уже ставила сумки, снимала пальто, то мне казалось, что я никуда и не уезжала. И если зима была и стояли у печки валенки – я надевала их, шла за водой. И не было Москвы. Ничего не жало.
Родительский дом до сих пор стоит, но, к сожалению, в нем живут чужие люди. Дело в том, что, когда мама с папой умерли, официально никак нельзя было его оформить. Мне надо было бы выписываться из Москвы и прописываться там. Я приезжала в Красное, когда наш дом был уже продан. Удивительно: все родное до тех пор, пока не подходишь к калитке (плачет). Я зашла во двор, мне стало плохо. Ну а что делать Все когда-то кончается…